«После госпиталя меня отправили в училище в Тамбов. Иногда дежурили по городу. Дали поручение конвоировать капитана за нарушение дисциплины в комендатуру. Только отошли, он взмолился: „Сержант, отпусти, я с госпиталя, через час поезд на фронт. С матерью два года не виделся, может, и не свидимся больше…".

Как он на меня так подействовал, не знаю. Пожалел его и отпустил. Отпустил и думаю, теперь мне гауптвахта светит. Полковник в комендатуре аж весь красный стал, как узнал о моём поступке. — „Ищи где хочешь..."

Вместо поисков пошёл на базар, набил полные карманы лепёшек, мысленно смирился с арестом. К обещанному времени капитан, конечно, не явился.

Ждал, вечером в училище арестуют. Нет — тишина. Утром тоже никто не объявился. А я ночи не сплю, знаю, накажут, куда они денутся. Никому не рассказываю о случившемся. На четвертые день приказ — училищу построиться на плацу.

„Приказ по Тамбовскому гарнизону полковника N. За образцовое проведение дежурства, за правильно принятое решение старшему сержанту Струкову объявить благодарность".

У меня даже от неожиданности дыхание перехватило. Сослуживцы и начальство понять ничего не могут. — „Что ты в этом дежурстве сделал такого? ". Я сам так и не узнал, почему полковник свое недовольство на милость сменил. Возможно, капитан подвиг совершил, а если бы я выполнил поручение, сдали бы его в штрафбат.

После этого только я достал засохшие лепёшки и раздал удивлённым товарищам...».

Мне было одиннадцать лет. Семья не успела эвакуироваться, фронт унесся далеко на восток. Всю нашу деревню собрали и погнали на запад. Впереди машина, по бокам фашисты с автоматами. Нас было трое: я, старший брат и младшая сестра. Шли уже трое суток. Я и сестрёнка в валенках, всё время по жиже, сильно истёрли ноги. Брат сначала нёс одну, потом возвращался за другой. Но наша скорость была все медленнее. С отстающими был разговор короткий. Брат, всё понимал... уставший, голодный он бегал от одной маленькой сестрёнки хватал и подносил к колонне. В очередной раз он поднёс меня и уже побежал за другой, как раздался выстрел. Отставшую 4-летнюю сестрёнку застрелили. Особенно тогда лютовали финны....

Потом было окружение под Демянском. Немцы попали в большой котёл. Они голодали, нам же есть совсем было нечего. Авиацией им сбрасывали продукты, а советские истребители и зенитки сбивали эти транспортные самолёты. К горящему самолёту немцы не подходили — боялись взрыва. Если выждать, то вся еда сгорит. Вот мы, маленькие, и бегали к таким самолётам. Кто буханку вынесет, кто консервы. Немцы сторожили в сторонке, догоняли и отнимали. А если не могли догнать — стреляли. Брат как-то изловчился и принёс банку тушенки. Это была самая вкусная еда, что я ела за всю войну...

«Мой отец, „враг народа", первый вступил в колхоз, создал электрическую мельницу. А в 1937 году его забрали. Без объяснения причин. Я стал „сыном врага народа". Грянула война, и нас, „будущих врагов", даже не призывали в армию. Отправили на трудовой фронт. Лишь в 42 году попал я в связисты в прорывной корпус. Где было наступление, были мы, где передний край, налаживали связь. Самые опасные задания поручали мне. Нас 4 человека, а на передовую всегда – меня. Представляли к наградам, но каждый раз из списка награждаемых мою фамилию аккуратно карандашиком вычеркивали сотрудники СМЕРШа. Как дамоклов меч висела надо мной формулировка „сын врага народа". И чем ближе к Победе, тем сильнее я это ощущал. Многих таких, как я отправляли в штрафбат или расстреливали, за любую пустяковую провинность...

Перед очередным прорывом к нам в землянку нагрянул майор СМЕРШа. Ясно, по чью душу он пришёл. От волнения у меня пульс в ушах стучит, как взрывы снарядов... Начал с тонких вопросов: как служится, как питание… То с одной стороны заходил, то с другой. Да всё записи карандашиком в планшете делал. Переночевал у нас, на утро ушёл....

Говорят, спас меня наш генерал. Фамилия у меня запоминающаяся. Как установлю связь, докладываю:
— Связь со штабом налажена, докладывает рядовой Кутузов.
— Откуда же ты Кутузов, не родня ли?
— Рязанский Кутузов, товарищ генерал. Деда только помню, а дальше какая там родня...

Отца оправдали уже после войны, только тогда карандаш для меня стал обычным пишущим предметом»

Мы жили некоторое время в оккупации. Мне и десяти лет не было, как нас погрузили в вагон и погнали в Германию. Нас возили из одного лагеря для пленных в другой, пока я не попал к итальянской границе. Есть было совсем нечего, физические работы. В 1945 году мы уже знали по грому орудий, что фронт близко, и с нами постараются расправиться. Отвели на кладбище. Приказали повернуться спиной и стоять. Пять минут ничего не происходит, десять минут — тишина. Оборачиваемся, нет никого. Разбежались по кладбищу, попрятались у могильных плит.

На следующий день пошли на восток в направлении Родины. Нашли развалины дома и спрятались в подвале. Слышим, сверху подъехали мотоциклы и кто-то кричит по-немецки, чтобы мы вылезали. Всё, думаю, сейчас расстреляют. Выходим, стоят танки, люди с оружием. Лопочут на своём языке. Один офицер подошёл и дал мне сверкающую плитку шоколада. Я ведь до той поры шоколад ни разу не пробовал и не видывал, сахар считал за счастье. Только по отношению я понял, что не немцы это, а союзные войска.

Свобода, а я как дурак, плачу с шоколадкой в руках, готовый к расстрелу...

Отец был столяром на деревообделочном (ныне приборном) заводе, выпускавшем деревянные изделия для самолётов. Всем рабочим полагалась «бронь». Завод начали эвакуировать за Урал. Семейство нужно было забирать с собой в неизвестность. Тогда отец отказался от «брони» и пошёл на войну.

— Здравствуй, дорогая моя супруга, Екатерина Гавриловна, — так начинались письма простого рабочего. Последнее письмо пришло в марте 1942 года: — Завтра мы вступаем в бой у города... (название было зачёркнуто цензурой).

Больше писем не было... вместо них пришла повестка — пропал без вести.

Не помню, чтобы я голодала. Но ни разу не видела, чтобы мама ела. Больше всего мы ждали почтальона. Как только он приходил, все дети двора бегали за ним и дергали за рукав, чтобы он вытянул из сумки заветный, сложенный треугольничком, лист бумаги.

В День Победы шум во дворе был необыкновенный. И дети, и взрослые обнимались, целовались, радовались. Слёз было нескончаемо...

После войны мы много-много лет ждали. Каждый раз, когда в нашу коммунальную квартиру раздавались звонки, мы все мчались к этой двери. Мы ждали отца и ждали почтальона...

Моим оружием был пулемёт «Максим», как у Анки-пулемётчицы из «Чапаева». Мы быстро наступали к Днепру и неожиданно наткнулись на немцев. Никто не ожидал друг друга здесь встретить. Но они вооружены, а я... У нас к тому времени появились лошади. В повозку я и положил свой тяжёлый пулемёт. А лошадь далеко позади. Что делать? В руках два ящика с патронами. Фрицы по мне огонь открыли. Я быстро на землю, ящики перед собой положил — да низкие они, толку маловато. Тут-то и пригодилась ложка, которая у каждого солдата в сапоге у голенища. Не знаю как, но вмиг ей небольшую ямку выкопал и голову туда. Скоро и наши подошли.

Вечером, после боя, кашу выдали. Моя ложка совсем форму потеряла, смотрю рядом боец закутавшись сидит. Я его толкнул — «Дай ложку», а он упал ничком. Оказывается, это убитый немец был. В такой кутерьме всё перемешалось...

В апреле 1945 года шли сложные бои за Вену. К тринадцатому числу они завершились взятием города. Нам дали два часа отдохнуть. Один из солдатов достал откуда-то патефон, и над разрушенным городом полилась хриплая музыка. Внезапно из подвала выбежали русские девушки, угнанные фашистами на работы. Одна весело подбежала ко мне и предложила станцевать. А я что, мне уже 19 лет, не целованный, не в курсе, чего это она танцевать предлагает. Я отказываться: „Не умею танцевать". Она настойчивая, уговорила. И мы под вальс Штрауса закружились вместе с другими парами прямо на битом кирпиче. Плясали весело и непринуждённо несколько танцев. А к вечеру снова были бои...

Сейчас, когда приходит годовщина Победы и включают „Майский вальс", я как будто снова танцую на разрушенной площади столицы Австрии и неуклюже, в сапогах, наступаю на ноги русской девушке, только что освобождённой из плена...

Помнит Вена, помнят Альпы и Дунай,
Тот цветущий и поющий яркий май.
Вихри венцев в русском вальсе сквозь года
Помнит сердце, не забудет никогда...